Мы продолжаем публиковать ответы на вопросы читателей, полученные в ходе прямой линии с руководителем отделения по делам несовершеннолетних УВД Норильска Ириной Кравченковой. Сегодня разговор пойдет о том, как разрешать детские конфликты в школах, почему с родителями инспектору бывает труднее, чем с детьми, а также почему в правоохранительных органах противоречиво относятся к созданию ювенальной юстиции в России.

Окончание. Начало в “ЗВ” за 7 сентября   – Сколько детей сейчас состоит на учете в милиции? – Сейчас – 405, из них судимых – 14 (в прошлом году было больше 40). Вообще, последние пять лет есть тенденция к снижению подростковой преступности. В прошлом году, например, она снизилась на 48%. В июле этого года по сравнению с июлем прошлого – на 34%. Соответственно, меньше детей состоит на учете и меньше категория судимых. – За что дети попадают на учет? Какую долю детские преступления занимают в структуре общей преступности? – В основном к нам попадают за кражи, грабежи, причинение телесных повреждений. В этом году у нас зарегистрировано 25 краж (в прошлом – 35), а также восемь грабежей, четыре угона, единичные случаи разбоя и побоев. Удельный вес детской преступности в этом году составляет 4,5%, что тоже меньше, чем в прошлом (6,1%). – С чем вы связываете рост или снижение преступности? – На этот вопрос трудно ответить, потому что преступность – это социальное явление, которое надо рассматривать в комплексе, включая экономический контекст и политику государства в этом вопросе. Сейчас, например, государство уделяет детской преступности огромное внимание. А если это государственная политика, то, естественно, ужесточились требования ко всем структурам, которые имеют то или иное отношение к детям. Если раньше за подростковую преступность спрашивали в основном с милиции, то сейчас спрашивают и с комиссий по делам несовершеннолетних, и с органов соцполитики, здравоохранения, образования. Сейчас одна из наших забот связана с тем, что грядет очередная амнистия и освободится много граждан под домашний арест. Мы полагаем, что не все оставят свое преступное прошлое. А дети – наиболее доступный инструмент, чтобы использовать их для совершения новых преступлений. Этого мы очень боимся и заранее готовимся. Вводим новые мероприятия, применяем новые методы работы. Усилена работа с родителями и школьными педагогами. – Сейчас много говорят о том, что дети, детская преступность стали более жестокими. Это действительно такая примета нашего времени? – Последнее время дети действительно стали более изощренными, что ли, в совершении преступлений, да и возрастной порог уменьшился. Преступления подростки часто совершают достаточно осознанно, цинично, с расчетом и жестокостью. Я в этой службе 15 лет, и мне есть с чем сравнивать. Раньше один-два судимых подростка состояли на учете, так о них все знали в городе, от милиции до гороно. И то это в основном какие были категории – подрались или угнал мопед покататься. Сейчас преступления если и связаны с угоном, то уже машин – мопеды никто не трогает. А некоторые преступления просто не поддаются пониманию. Раньше их чаще совершали не подумав, по глупости, из-за избыточного подросткового куража. Сейчас некоторые виды преступлений дети заранее готовят, продумывают, кто и что будет брать, в какие стороны бежать, чуть ли не по ролям расписан сценарий. И однозначно можно сказать, что подростковая преступность стала более жестокой.   Чтобы было лучше ребенку – Инциденты в школах (конфликты, драки) – часто ли они происходят? Как милиция участвует в их разрешении и профилактике? – Конечно, такие “инциденты”, как вы говорите, всегда происходили и будут происходить. Школа – это социум, со всеми его приметами, в котором дети проводят основную часть времени. И естественно, они между собой конфликтуют, дерутся и так далее. Случается, что родители или педагоги обращаются в милицию с письменным заявлением, мы это все фиксируем, проводим проверку и решаем, возбудить уголовное дело или отказать. Но. Разрешение некоторых конфликтов именно таким образом, по-моему, не совсем правильный способ. Даже когда ребенок ребенка побил, надо рассматривать каждый случай индивидуально. Есть случаи, когда с одним ребенком никто справиться не может, он терроризирует всю школу, тут вопросов нет – это, что называется, наш “клиент”. А есть просто амбиции родителей, которые не хотят вникнуть в суть самого конфликта между детьми. Начинаешь разбираться – выясняется, что потерпевший ребенок сам виноват, потому что спровоцировал драку или оскорбил кого-то… Это вопрос, который родители должны были решить сами, с родителями обидчика, и детей примирить. Но вот они идут к нам, пишут заявление. Как правило, другая сторона пишет встречное. Их вызывают, мы собираем материал… А дети уже помирились и дальше дружат. Но часто это заканчивается учетами, профилактической работой. Хотя взрослые могли просто встретиться с родителями обидчика, поговорить, примирить детей. И не потому, что у нас волокиты будет больше, нет. Просто детям надо будет дальше учиться и существовать в этом социуме. От того, как разрешится этот конфликт, будет зависеть их существование. Надо учить их признавать ошибки, приносить извинения и дальше дружить. Потому что конфликт от того, что родители обратились в милицию, как правило, не проходит. То есть родители-то между собой разобрались, заявления написали, всех на учет поставили. А дети как ненавидели друг друга, так и ненавидят. Только теперь они понимают, что не могут друг к другу подходить, и начинают вредить другими способами, исподтишка, вовлекая в этот конфликт третьих лиц. И в итоге родители уже просят, чтобы ребенка перевели в другую школу. Начинаем разбираться на комиссии, и выясняется, что надо было просто поговорить с детьми, может быть, встретиться в классе, примирить их. А этого часто не происходит. Родителям, прежде чем принять решение, надо отбросить свои амбиции и подумать, как поступить, чтобы было лучше ребенку. – Что делать, если у меня неуправляемый ребенок? Могу ли я сам обратиться в милицию, чтобы ребенка поставили на учет? Если с ним не справляются дома и в школе, как может помочь инспектор ПДН? – Я уже говорила, что мы не можем, не имеем права ставить на учет просто так, потому что это кому-то захотелось. Чтобы попасть к нам именно на учет, нужно совершить определенные деяния. Я всегда говорю: родители, если чувствуете, что ребенок ступил на неверную дорогу, связался с сомнительной компанией, стал неуправляемым, приходите к нам. Пока не случилось непоправимое. Человек в погонах сам по себе дисциплинирует подростка. Кроме того, у наших инспекторов огромный опыт работы с такими детьми. Что касается учета, то ребенок прекрасно понимает, что его теперь контролируют, он будет постоянно находиться в поле зрения милиции. Как правило, мы снимаем с учета через полгода-год. Редко кто состоит у нас долго.   Работа в связке – В вашей службе есть профессиональные психологи? – За годы работы в отделении по делам несовершеннолетних здесь каждый стал психологом. Хотя дипломированный психолог у нас один, остальные по образованию – педагоги и юристы. – С кем сложнее работать – с детьми или с родителями? – С родителями намного тяжелее. Не со всеми, но часто. Это может быть слепая родительская любовь: мама и папа считают, что именно с его ребенком обошлись несправедливо. А если родитель работает в одной связке с инспектором, то проблем, как правило, не бывает. Просто не надо сразу рассматривать какое-то действие как нечто сверхужасное. Ребенок ошибся, с кем не бывает, мы сами были детьми. Все пробуют пить, курить, это естественное явление. При этом не каждый ведь становится алкоголиком или правонарушителем. Вопрос в том, как внушить ребенку правовое поведение. Ребенок, которому 17 лет, уже должен понимать, что напиваться до того, чтобы тебя находили валяющимся в подъезде на лестнице, недопустимо. Я считаю, что с 15–16 лет нужно прививать культуру пития. А у нас родители могут шампанское наливать 13-летнему ребенку или с сигаретой в руках вещать о вреде курения. Или вот разбираем случай на комиссии (к сожалению, весьма типичный) – 12-летний ребенок был доставлен в состоянии алкогольного опьянения. Мама: “Да он всего три глотка сделал! И вы за три глотка сразу протокол составлять!” Как это воспринимает ребенок? Он слушает и думает: “Ага. Значит, можно”. Раз одобряют родители (а они в этом возрасте для ребенка пока еще авторитет, тем более в таких вопросах). Потом проходит какое-то время – опять этого ребенка рассматриваем. А еще через год мама приходит к нам и плачет: “Сделайте что-нибудь! Отправьте его куда-нибудь, закройте где-нибудь!” А мы можем только сказать: поздно, мама, теперь ему нужна уже медицинская помощь. И таких фактов очень много, к сожалению. Я хочу, чтобы родители понимали: у нас ведь нет цели куда-то упечь ребенка. Но работать и проще, и эффективнее совместно с родителями. – История с Валерой Чуевым вызвала среди норильчан волну негодования по поводу ювенальной юстиции. Как вы сами к ней относитесь? – Вы путаете ювенальную юстицию с обычной мерой по выявлению преступлений, связанных с насилием над детьми. Валера Чуев был избит, и это доказала экспертиза. Сейчас, повторюсь, все службы, в поле зрения которых попадают дети, работают в одной связке. Допустим, если ребенок систематически приходит в детский сад или школу с синяками или небрежно одетый, то педагоги информируют городскую комиссию по делам несовершеннолетних и нас, и мы проводим проверку. За последние два-три года очень много таких обращений. И, несмотря на снижение детской преступности, стало больше родителей, привлеченных к административной ответственности за ненадлежащее исполнение своих обязанностей: 188 в этом году против 162 в прошлом. На учете у нас состояло в прошлом году 87 родителей, в этом – 111. У меня часто спрашивают: “Почему так жестко с родителями?” Да потому что с них особый спрос. Они отвечают за детей до 18 лет. Поэтому по всем этим фактам – когда ребенок запуган, или с синяками, или говорит, что папа его гладит не в том месте, где нужно, мы проводим проверку. Именно таким образом вскрываются преступления, например, против половой неприкосновенности несовершеннолетних: за семь месяцев этого года у нас зафиксировано шесть таких фактов, это достаточно серьезная цифра. Я уже не говорю о побоях и истязаниях. И такие дети могут годами молчать. Это латентные преступления, которые очень трудно выявить и еще труднее доказать. Если раньше, допустим, обратилась девочка в консультацию с беременностью, с разрешения родителей ей делали аборт и отпускали, то сейчас к нам приходит сообщение. Даже если ребенок попал в больницу с аппендицитом или какими-то травмами, мы в любом случае проводим проверку. А вдруг он получил эти травмы потому, что кто-то их причинил? …А ювенальная юстиция – это сугубо специализированная система правосудия. Я с некоторым опасением отношусь к введению ювенальной юстиции в России, и вот почему. Впервые система подобного рода появилась в США, и, на мой взгляд, там она актуальна. Но вот как она адаптируется в России – это вопрос. В социальном смысле система правосудия в отношении несовершеннолетних объединяет вокруг специализированного суда различные органы и учреждения профилактики детской безнадзорности и детских правонарушений, общественные правозащитные организации. А это значит, что необходим федеральный закон о ювенальной юстиции с четким определением компетенции каждого органа, чтобы у семи нянек не осталось дитя без глазу. Нужны специализация и обучение сотрудников, увеличение штатов и, как правило, большое финансирование всей этой программы. Кроме того, не родит ли эта система волну преступности, учитывая неоднозначное отношение некоторых граждан к исполнению законов в нашей стране? Ведь в данном случае мы должны будем соблюсти права и тех детей, которые пострадали от преступных посягательств. Моя дочь, побывав в Америке, рассказывает, что такое закон там: если запрещено въезжать в Вашингтон с пивом, то никто в жизни не осмелится сказать: “Я всего три глотка сделал” или “Да я его просто вытащил, чтобы этикетку показать”. Там у граждан другое правовое сознание, и закон для них – это закон, не допускающий никаких оговорок.   Прямую линию подготовила Ольга ЛИТВИНЕНКО