Наверное, это правильно – хранить на полках лишь те книги, которые хочется перечитывать. Перечитывать хочется повести Гоголя и рассказы Чехова. Может быть, лирику Маяковского. Впрочем, Татьяна ПЕРЕВЕРЗЕВА стихи читает по памяти – много их поместилось в ее «черном ящике». Ты – большой читатель, «обозвала» я Татьяну. Она улыбнулась: «Точно, я и по сию пору, если где вижу буквы, начинаю читать».

– С детства так было: книги попались на глаза – все. Мне исполнилось лет пять, когда я прочитала «Рассказы о Володе Ульянове». Помнишь, такая рыжая книга формата А4? Рассказ о вазе в Кокушкино помнишь? С него и началось невосприятие Ульянова как личности. Еще в детстве у меня случился с ним конфликт. Прочитала я рассказ о разбитой вазе и в диком возмущении пришла к маме: так он врун и трус? Мама пыталась  объяснить своей категоричной дочери, что все не так однозначно. Вот, мол, и сестра Володи вспоминает, что мальчика совесть мучила. Но, даже если бы он через три дня сознался, ему бы все равно не попало, а он столько лет трусил сказать правду. До меня не дошло, что тут хорошего. Образцовый мальчик – трус и врун?! В 1963 году я пошла в школу, в тот год убили президента Кеннеди. Событие это всех потрясло, несмотря на весьма натянутые отношения Советского Союза с Америкой. По-моему, во всех семьях обсуждали смерть Джона Кеннеди, а я думала: почему убить президента США – плохо, а убить русского царя – хорошо. – Неужели ты провела параллели с книгой о Володе Ульянове? – А то! Как раз учительница на внеклассном чтении стала читать рассказы о великом вожде. В одном из них описывалось, как мама Володи Ульянова пошла к царю просить за старшего сына, который готовил покушение на государя… Она была уверена, что Сашу надо простить. А Ли Харви Освальда, стрелявшего в Кеннеди, не простили... В общем, со всеми своими рассуждениями я кинулась к маме – хорошо, что в школе не  догадалась поделиться крамольными мыслями. Мама тоже ничего внятно не смогла объяснить. Теперь-то я представляю, что чувствовали мои родители, воспитанные в сталинские времена, в доме которых рос маленький диссидент. В старших классах у меня была проблема с историей, потому что не устраивала трактовка в учебниках некоторых событий. Как устроен мыслительный процесс в подростковом возрасте, объяснить не могу, но выводы у меня получались неоднозначные.   Трактат о ботанике – Когда ты пришла в городское литературное объединение «Надежда»? – В середине восьмидесятых. Инна Ночёвкина (архитектор из «Норильскпроекта». – Авт.) отнесла мои стихи Юрию Бариеву. Он позвонил и пригласил в литобъединение. С третьего раза я поддалась: совестно стало, что такой человек меня просит прийти, а я игнорирую приглашение. Но я стеснялась – у меня не очень хорошие стихи. Они и сейчас не совсем то, что надо, а тогда были фигня фигней. – Лариса Пронникова (организатор издания книги «Планета культуры – Норильск». – Авт.) так не считает. Иначе бы не стала составителем твоего последнего поэтического сборника. – Многие мои друзья так не считают. Они меня хорошо знают и личность мою переносят на стихи. А это несколько разные понятия. – В предисловии к твоей книге «Я – своенравный ветер» Валерий Кравец написал, что стихи Переверзевой встречают читателя изысканной лексикой, что они – фантастические сказки, акварельно незамутненные… Это после твоих пародий на его стихи! А может быть, вместо пародий? Кстати, зря ты отказалась их публиковать – есть вполне безобидные. – Если бы про меня такое написали, я бы убила пародиста. Уж точно бы перестала писать стихи. С Валерием Ефимовичем получилось любопытно. Начало одной моей пародии «Проклятый авитаминоз!» в несколько измененном виде стало началом его стихотворения «Любовный авитаминоз»… Но я без претензий. Хочу сказать, что у раннего Кравца очень даже неплохие стихи есть. Мне многие нравились. Вот это: «Улетают гуси-лебеди-палатки в край, где ждет их необжитая земля». Даже песня была на его стихи. – А ты давно начала писать? – Точно не скажу, но в пятом классе написала в стихах трактат по ботанике. Это уже был осознанный шаг. Но всерьез себя как автора стихов не воспринимала. И до сих пор поэтом себя не считаю. Я люблю хорошие стихи, а «чтопопальские» – нет. – Процитирую одно из стихотворений, которое ты сама считаешь удачным:   Просто осколок стекла, Брошенный на дорогу. Я отражаю небо И приближаюсь к Богу. Негодный уже ни на что, Я отражаю звезды. И звезды лежат на земле, И к ним прикоснуться просто. Искренне жаждущим чуда Я помогу немного. Просто осколок стекла, Брошенный на дорогу.   Пушкин – не наше все – Теперь задам вопрос. Какие стихи для тебя хорошие? – У разных авторов – свои. Не могу выделить кого-то одного. Хорошие – это стихи, которые во мне что-то немножечко меняют: восприятие мира, отношение к нему. Люблю многие стихи Иосифа Бродского, Владимира Высоцкого. Не песни, именно стихи. У Евгения Баратынского есть великолепные произведения. Хорошо помню, как мама читала нам с братом классику. Не сказки Пушкина, а серьезные произведения, «Русские женщины» например. В моей жизни эти стихи Некрасова – одно из сильнейших впечатлений. Особенно строки: «…И прежде чем мужа обнять, оковы к губам приложила». С тех пор я поняла, что люблю поэзию. К слову, у Пушкина не так много стихов, которые повлияли на меня. И вообще, когда говорят «Пушкин – наше все», я активно не соглашаюсь. А куда остальное-то делось?! – Твое отношение к Пушкину я знаю: бездельник, гуляка и т.д. С чего ты так на него обозлилась? – Может быть, не столько на Пушкина, скорее, на критиков, которые всю нашу жизнь убеждают, что такое возвышенное существо в стихах таковым же являлось и в жизни. Личность автора и его поэзия, как я говорила, не одно и то же. Человек, который за свою жизнь около ста раз вызывал на дуэль всех подряд, обязательно должен был сам на это нарваться. Так что Дантеса обвинять нечего: не он – другой бы нашелся. Пушкин мне видится человеком безответственным: семья сидит голодом, состояние жены он промотал, работать не собирается, так еще и на царя в обиде, что назначил его камер-юнкером. Что, прикажете человеку, ни дня не работавшему, дать – говоря современным языком – пост генерального директора?  А к царям, упекавшим Пушкина в ссылки, отношусь очень даже положительно. Не случись этих ссылок, мы лишились бы многих замечательных произведений поэта. Не было бы болдинской осени, литература стала бы гораздо беднее. Пушкин – один из первых людей в России, кто пытался жить только литературными гонорарами. Тогда это, наверное, не могло получиться. В наше время стало возможным. И то для пишущих в определенных жанрах: детектив, фэнтези.   – Не «твои» жанры? – С чего ты взяла? Мне не важно, в каком жанре работает автор, – произведение должно быть интересным. Я и научно-популярную литературу читаю, и детективы. В свое время Честертон с его патером Брауном произвел на меня огромное впечатление, заставил воспринимать не внешнюю картинку, а суть вещей понимать. Отделять одно от другого. Может быть, отсюда у меня такое отношение к Пушкину – поэту и человеку. Наверное, книги для меня очень многое в жизни решили. Не люблю многословие, поэтому сложно отношусь к «Войне и миру» Льва Толстого. На мой вкус, все можно было сказать короче, яснее. От этого роман бы выиграл. Слишком много проходных сцен и описаний. Касательно детективов хочу сказать, что стала читать Маринину. Фантастический автор. Детективную канву не очень хорошо помню, но рассуждения у Марининой интереснейшие. Так может писать только эрудированный человек. Школьницей я прочитала Конан Дойла, самое сильное впечатление на меня произвел не самый значительный, не хрестоматийный рассказ «Обряд дома Месгрейвов». Возможно, потому что для себя сразу осознала: не хочу быть одним из Месгрейвов. Я хочу понимать, что говорю и делаю, что происходит вокруг меня. – «Полюбить возможно и врага, если понимать, зачем он дан». Так ты написала? Я же хочу понять, почему в раннем школьном возрасте ты читала совсем не детскую литературу: «Зеленую дверь» О’Генри, «Как я был журналистом в Теннесси» Марка Твена. – Попадалось. Говорю же, читала все подряд. Много книг родители у кого-то брали почитать – я первая хватала, так что маме с папой приходилось чтиво отбирать. Книги были у нас дома. Я с удовольствием познакомилась с похождениями Тома Сойера, читала «Приключения на Миссисипи», но неизгладимое впечатление произвел именно рассказ о журналистике в Теннесси. Такое же впечатление, но классе в девятом, я получила от Игоря Губермана. Сейчас его все знают по «Гарикам». Я в переходном возрасте прочитала книгу «Чудеса и трагедии «черного ящика». Почти научный труд про мыслительный процесс, черный ящик – это, по Губерману, голова. Когда писателя высылали из СССР, в «Литературной газете» появилась разгромная статья. Губермана в контрабанде обвиняли и во вредоносности мыслей, и прочее, и прочее. Я сильно была не согласна с «Литературной газетой»: книгу «Чудеса и трагедии…» считала очень интересной и хорошо написанной. Когда Губерман вернулся в Россию, для меня это было возобновление старого, хоть и заочного знакомства. – Послесловие в стихах к твоей книге «Я – своенравный ветер» написал великолепный тенор, народный артист Владислав Пьявко. С ним лично ты знакома? – Нет. Лариса Пронникова дала Владиславу Ивановичу мою подборку почитать, а он так отозвался. Как нормальный человек с вполне адекватной самооценкой, я понимаю: Пьявко написал хорошие стихи. Я здесь ни при чем.